Пьер появился рядом с Капитаном как раз в Новый год и как раз к месту. В этот самый момент Старпом задавала всему экипажу въедливый вопрос: «Без чего не может обойтись Капитан?» А экипаж нестройно выкрикивал свои предположения, одно из которых было ужаснее другого. «Без деревянной ноги», — неслось справа. «Без крюка вместо руки», — вторили слева. Из-под стола раздался сдавленный голос: «Конечно без глаза!» «Без обоих глаз!» — пропищал кто-то и на всякий случай спрятался в гальюне. Экипаж перебрал все самые очевидные для него признаки капитанства и утомленно затих. В возникшей паузе сам Капитан тоскливо вытолкнул из себя воздух и в какой-то невнятной надежде на новогоднее чудо тихо произнес: «Без лодки!»
Чудо, может, и случилось, но в несколько другом измерении. Внезапно в душноватый кубрик ворвалась холодная струя свежего воздуха, раздались частые хлопки крыльев, и на плечо Капитана уселась сине-желтая птица с кривым клювом, растрепанным красным хохолком, черной повязкой на голове и вытатуированным якорем на правом крыле. — Попугая ему не хватало, — радостно взвыл экипаж, — попугая! Птица посмотрела на всех строгим испытующим взглядом, примостилась поудобнее и в утомлении чуть прикрыла правое веко. Рядом тут же появился стакан с красным вином, но новый член команды даже не посмотрел в его направлении. Он пока оценивал ситуацию и пить воздерживался. Наверху на палубе свистел ветер, был слышен стук падающего снега. Птица задремала, и ее, стараясь не тревожить, перенесли в тихое и надежное место.
Только через два дня обладатель красного хохолка, отдохнув и совершив необходимые умозаключения, попросил Капитана представить его всем остальным. — Представляю экипажу нового члена команды, — торжественно произнес Капитан. — Его зовут Пьер! Конечно, у вас всех появилось желание называть его просто попугаем. Так вот, эту позорящую Пьера кличку к нему применять запрещается под страхом списания на берег! И Капитан вкратце пересказал остальным историю своего нового друга.
Имя Пьер было дано птице не с рождения, а пришло к ней после долгих и опасных приключений. Мы с вами, конечно же, знаем, что слово попугай происходит от испанского «papagayo». Именно к испанцам Пьеру не повезло попасть вскоре после появления на свет, и он провел в заточении на судне конкистадора и негодяя Фернандо Кортеса многие годы. Никто его там не называл иначе, как вот этим самым papagayo! Его плохо кормили, порой просто подсовывая солонину или оливки, и редко выносили на свежий воздух. Грубые матросы настойчиво учили юного Пьера различным непотребным фразам, но он делал вид, что не понимает ни единого слова, и постепенно от него отступились.
Через много лет испанский корабль был взят на абордаж английским бригом, и после длительного заключения в кромешном аду Пьер перешел в более достойные руки сынов туманного Альбиона. Здесь ему сразу стало значительно легче. Тамошний капитан привязался к нему и часто выпускал из клетки, чтобы Пьер мог полазать по вантам и подышать просоленным воздухом муссонов или пассатов. К сожалению, и английскому капитану не достало в полной мере такта, чтобы дать Пьеру достойное имя. Из papagayo Пьер превратился всего лишь в parrot’а! В этом смысле ничего не изменилось!
Однажды во время захода брига в один из французских портов пропивший и честь, и душу английский матрос грубо сгреб Пьера за пазуху и продал его в ближайший трактир за две кружки самого дешевого вина. Дочь трактирщика Софи, милая девочка с доброй душой, спросила негодяя, как зовут птицу. «Parrot!» — зловонно выдохнул он и без чувств упал лицом в вырвавшиеся из него нечистоты. Софи брезгливо посмотрела на пропойцу и повернулась к птице: «Какой же ты Parrot!» — попробовала она передразнить англичанина своим ангельским голоском, насколько вообще можно было передразнить речь этой пародии на моряка. «Никакой ты не пэр вовсе и уж совсем не рот! Давай я буду звать тебя Пьером! Ты Пьер! Запомни, дорогой, теперь ты Пьер!» — еще раз произнесла девочка новое имя птицы и ласково поправила Пьеру красный хохолок.
Так у Пьера началась новая счастливая, совсем не похожая на прежнюю, жизнь на берегу. Его любили, и он, ранее никогда не знавший любви, старался отвечать взаимностью. Но время шло, Софи расцвела, вышла замуж, и, как водится, у нее родились дети. Она все меньше могла уделять внимания Пьеру и все больше готовила еду для своего семейства, помогала по трактиру да стирала многочисленные пеленки. Фигура ее оплыла, бывший когда-то мелодичным голос огрубел, и лишь в душе Пьера Софи оставалась все той же прекрасной маленькой девочкой, которая когда-то изменила его жизнь к лучшему. У Пьера было все. Внимательное к нему отношение, пища, полная свобода и собственный уютный домик в глубине трактира, где он всегда мог уединиться и предаваться размышлениям в относительной тишине. И все же Пьер начал тосковать. За много лет своей прежней жизни, несмотря ни на что, он привык к мелодиям ветра, шороху морских волн, скрипу корабельной обшивки, песням команды… Ах, как он любил эти моменты, когда раздавались слова запевалы «Farewell and adieu unto you Spanish ladies…», когда песню подхватывали остальные матросы на вымбовках, когда пел даже натруженный кабестан, отрывая от дна тяжелый якорь, начиналась работа со снастями, отлив подхватывал корабль и уносил его из гавани в новое плавание.
Конечно, Пьер любил Софи всем сердцем, но что-то звало его вдаль, в море, к новым путешествиям и приключениям, и это что-то было дороже всего остального. Он внезапно понял, что свободу много лет назад отняли у него вовсе не корабль и не море, а какие-то, вероятно, не самые лучшие люди. Плеск волн, горизонт и паруса, несущие корабль к этому горизонту, дарили ему непознанное пока до конца новое счастье. Его ощущение свободы становилось осязаемым и возможным. Это ощущение обещало что-то новое в его, Пьера, жизни!
Однажды рано утром, оставив Софи на память свое самое красивое перо и унося с собой легкую горечь разлуки с ней, Пьер покинул Францию и снова начал путешествовать. Сначала он с каким-то молчаливым шкипером на пакетботе перебрался в Глазго, после этого совершил путешествие вокруг света с капитаном Джоном на великолепной яхте по тридцать седьмой параллели, потом с не менее достойными капитанами побывал в других океанах и морях… Каждый раз, возвращаясь из плавания, Пьер сразу начинал воплощать новое путешествие! Но была у Пьера одна напасть. Его капитаны старели и списывались на берег. Навсегда. А он, по природе своей обреченный на более долгую жизнь, оставался почти прежним Пьером. Существование у него была здоровое, пища в большинстве своем отменная, и он пока совсем не чувствовал того, что его уходящие друзья с грустью называли старостью.
С течением времени все меньше и меньше становилось парусных шхун, бригов, клиперов… Моря наводнили дымные, хотя и быстроходные пароходы. Пьер стал скучать. Пару раз он пытался спрятаться от грустных мыслей в диковинных полярных морях, но на ставшем ему родным «Фраме» было все же темно, холодно и сыро… Да и паруса его были в основном свернуты. А Пьер не мог подолгу не видеть солнца, он тосковал. Темнота приходила к нему голосом испанского капитана, тычущего в него мундштуком вонючей трубки и без конца повторяющего: «Papagayo! Papagayo! Papagayo!» Он пробовал не ходить в море и даже совершил путешествие в края, где когда-то вылупился из яйца, но они не показались ему родными. Подобные ему птицы говорили на своем, уже неведомом Пьеру языке, а суетливые, что-то щебечущие самки казались недалекими и надоедливыми. Он все же больше привык к мужской компании.
Сразу после невероятной и большой войны, во время которой было не до путешествий, Пьер совершил безумный поступок, едва не стоивший ему жизни. Он отправился через океан на плоту с шестью норвежцами. Через несколько недель пути, во время бури, сильный ветер буквально оторвал его от снастей и унес в море. Помочь ему было некому. Неповоротливый плот ушел своей дорогой. К счастью, Пьер не погиб. Хотя он летал не многим лучше, чем плавал, но природа наделила его легкой костью, и ветер не утопил его, а изрядно измяв, доведя до полусмерти, лишив сознания, но все же не убив, бросил его тельце на песке какого-то малюсенького и совершенно необитаемого клочка суши.
Прожив на нем чуть ли не полвека в полном одиночестве, Пьер был подобран экипажем небольшой яхты, напоровшейся на рифы и разодравшей корму неподалеку от островка. Была кромешная ночь, и Пьер своими возгласами помог людям понять, где берег, и направить свой плот к безопасному пляжу, когда-то принявшему и его. Так Пьер спас людей на острове, а люди спасли его и от острова, и от одиночества. Вскоре пришло большое судно, забравшее Пьера, яхту и моряков, которых теперь называли яхтсменами. Люди должны были вернуться домой в Данию, и Пьер вскоре покинул их. В Данию ему пока не хотелось.
Пьер с грустью размышлял, что белокрылые суда практически совсем исчезли из этого мира, за исключением яхт, на которых еще поднимают паруса и на которых отдельные люди все еще выходят в море. Он решил, что обязательно найдет таких людей и присоединится к ним. В разговорах яхтсменов все время звучало, что огромное количество яхт находится в Средиземном море — в его гаванях и на островах. Выбор Пьера пал на Сицилию. Никто, даже сам Пьер не смог бы сказать, почему именно на нее. Просто так получилось. Но тут, по прибытии на Сицилию, Пьера ждало ужасное разочарование. Яхты сотнями были вытащены на берег, другие качались на воде и вроде были готовы к путешествиям, но ни на одной из них не было экипажа, нигде не поднимали паруса, над водой не разносились громкие и напористые, столь привычные уху Пьера команды! «Зима! Все мертво, — подумал он, — и эти яхты тоже умерли!»
Пьер впал в отчаяние, даже в худшие времена ему не было так плохо! Он чувствовал, как кровь перестает циркулировать в его теле и жизнь прекращается. «Вот и старость», — подумал он и приготовился к списанию на берег. Стемнело, пошел, издевательски стуча Пьера по клюву, крупный жесткий снег, он застревал в красном хохолке, больно бил по крыльям и постепенно обволакивал тело птицы, запечатывая его в ледяной кокон. «Кажется, теперь я стал совсем как Баббо Натале», — теряя сознание, но не сарказм подумал Пьер. Внезапно на отдаленном пирсе вспыхнул огонек и сквозь визг ветра и шум прибоя, разбивающегося о волнолом, Пьер своим острым слухом уловил незнакомую музыку. Кто-то мелодичным голосом напевал под нее странные слова: Хочу у зеркала, где муть и сон туманящий, Я выпытать — куда вам путь и где пристанище. Я вижу: мачта корабля, и Вы на палубе… «Пристанище, мачта, палуба, вижу, пристанище, мачта, палуба, вижу, пристанище, мачта, палуба, вижу…» — Пьер повторял слова песни все быстрее и быстрее, как безумный, и даже слегка согрелся от этого повторения. Они начали жечь его, стряхнули снег, подняли в воздух, и он, увлекаемый новой и неведомой ранее силой, ринулся над черной и холодной водой на звуки музыки, к горящим в темноте фонарикам.
— Ну, остальное вы видели, — заключил свой рассказ Капитан. — Теперь Пьер с нами, и, слышите — вы все! — слышите, никакого papagayo!
Комментарии: